Кровь уже вымочила и отяжелила рукав. Самоваров стал искать точку, которую нужно прижать — через пиджак, потому что пиджак он снять не мог. Точку он, кажется, нашёл, но у него не было сил на неё давить… «Надо выбираться куда-нибудь к телефону, — морщась, соображал Самоваров. — Не то истеку кровью… Да ведь сюда идут… А, это Оленьков, как я про него забыл?..»

Борис Викторович Оленьков не спеша спускался со второго этажа. Его спокойные лёгкие шаги Самоваров прослушал, следя за знакомыми поворотами музейной лестницы. Наконец шаги послышались в полуподвале. Элегантная фигура возникла в дверном проёме.

— Чем ты тут гремишь, будто сваи забиваешь? — недовольно осведомился Оленьков, вглядываясь из-за бронзовых и гипсовых голов в заветный пундыревский угол.

Ему никто не ответил. Оленьков сделал несколько неуверенных шагов и бедром вперёд стал протискиваться между изваяний к покалеченному рабу. Самоваров видел директора, но прежде чем окликнуть его, решил подобрать своё копьё и Денисовы «орудия труда». Держать их в руках он не хотел, да и не мог, поэтому аккуратно сложил их рядышком и для верности наступил сверху ботинками.

Оленькой повернулся на шум. Увидев Самоварова, застыл в изумлении. Реставратор мебели восседал па бронзовой скульптуре и крутил на левом рукаве, повыше локти, какую-то тряпку, даже зубами её подхватывал, пытаясь завязать узел. Если изумление тяжелодумного, но чуткого Дениса длилось в подобной ситуации долю мгновения, практически незаметную, но достаточную для того, чтобы включились подсознание и всякие прочие штуки, незаменимые у зверей, цивилизованный Оленьков замер надолго. Его нижняя челюсть, украшенная бородкой, заметно отделилась от верхней и так застыла. Остановились и живые, с блеском, глаза. Какое-то время Борис Викторович боролся с посетившей его спасительной догадкой, что всё видимое — сон, и он вот-вот очнётся у себя в кабинете, среди родной канадской мебели, бронзовых подсвечников и обманчивой полутьмы. Но дикое видение унылою и бледного самоваровского лица не расплывалось и не исчезало, а в бок реалистически больно упёрся бронзовый локоть какой-то скульптуры.

— Что? Что? Откуда вы? — наконец произнёс Оленьков после нескольких неудачных попыток задать вопросы, вместо которых из него вылетели лишь слабые нечленораздельные стенания.

Самоваров смотрел на директора тусклым, страдальческим и сумасшедшим взглядом.

— Подойдите сюда. Помогите, — тихо попросил он.

Оленьков протиснулся в центр помещения, где был довольно широкий проход к наиболее ценным статуям, хранившимся у стены (в том числе к группе Пундырева). Самоваров сидел на нелепом бронзовом зубре ростом со свинью. Здесь же простёрлось тело Дениса Богуна, смятое бронзовой девой. Увидев Дениса, Оленьков побелел, как молоко, закрыл наконец рот и вопросительно уставился на Самоварова. Рукав серого самоваровского пиджака и его бок побурели от крови. Кажется, немного крови и на пол капнуло. Оленькова затошнило. Он всё ещё ничего не понимал, даже того, что Денис сообразил в первую же секунду: САМОВАРОВ ЗНАЕТ ВСЁ.

— Подойдите, — тихо проговорил Самоваров. — Попытайтесь убрать статую. Я не могу. Побыстрее, может, он жив ещё.

Обескураженный Борис Викторович послушно упёрся в мощную руку гимнастки и постарался сдвинуть статую. Было очень тяжело. Он бросил свои попытки и брезгливо отёр пальцы от пыли, многие годы оседавшей на забытые скульптуры.

— Ну, что же вы! Это не так сложно! Ещё чуть-чуть, — подбадривал его Самоваров.

— Что здесь, в конце концов, происходит? — вскипел вдруг Оленьков прорезавшимся из глубины души директорским гневом.

— Вам лучше знать. Вы ведь сокровища ищете, — тихим голосом сказал Самоваров. — Только, бога ради, спасите своего… товарища. Убери это идолище — и быстрее вызовите «скорую помощь». Это всё серьёзно.

Оленькой снова взялся за бронзовый локоть атлетки, но тут же его бросил. Теперь только он понял, что всё это значит. Молоко в его лице подёрнулось яркими клубничными полосами. Он невольно обернулся в угол, где корячились злосчастные рабы и белели обломки второй после Ленина гипсовой жертвы.

— Он ничего не нашёл, не беспокойтесь. Или не радуйтесь. Бегите вызывать «скорую»!

— Зачем «скорая»? Нет, это уже ни к чему… Ах, боже мой, боже мой! — фальцетом застонал Оленьков.

Он колебался. Титанические гипсовые тела издевательски растопырили ужасные угловатые руки. И где-то там, в безобразных этих фигурищах, пряталась завидная вещица, вернее, целых девять завидных вещиц. Не так-то легко было уйти и бросить то, из-за чего… Всё достанется чёртову реставратору? Конечно. Чего бы тогда он здесь засел? А Денис? Как же это?.. Самоваров? Тихонький такой?.. Да ради бриллиантовой вещи всякий героем станет. Вон железки какие-то возле него — стукнет по черепу и… Не стоит терять времени.

Справившись со своей досадой, Борис Викторович двинулся к двери. Чёрт с ними, с бриллиантами!

В дверях столкнулся всё с тем же Самоваровым. И как только тот проскользнул раньше? В грудь директора, в его нежно отливающий неземной синевой галстук грубо упёрлась острая чёрная штуковина со следами позолоты.

— Вы что, с ума сошли? Пропустите! — возмутился Оленьков и стал отпихивать Самоварова, пятная манжеты чем-то рыжим. Но тут же получил неожиданный удар по колену и повалился на пол.

— Я передумал, — преспокойно заявил Самоваров. — Идите-ка ещё потрудитесь со статуей, не прикидывайтесь слабаком.

— При чём тут я? Есть служба спасения и «скорая помощь». Сами же говорили! Да вы, по-моему, нездоровы. Что это у вас с пиджаком?

— Соус барбекю, — слабо засмеялся Николай. — Я ранен вашим другом, как вы справедливо выразились, прямо в пиджак. Так что вставайте с пола, и пошли оказывать первую помощь верному оруженосцу. Это должен уметь каждый.

Оленьков не хотел вставать. Он хотел бежать из страшной комнаты Синей Бороды хоть на четвереньках, но зловредный Самоваров поддел его под бороду грязным золочёным копьём.

— Вы-то хоть понимаете, Борис Викторович, что мы одни? И что у меня не дрогнет рука побеспокоить вас этой штукой?

— Я только… вызвать врача! — продолжал упрямиться Оленьков, цепляясь за копьё и пытаясь отвести его от себя. Тут-то он и почувствовал неимоверную силу дрожащих самоваровских рук. Вспомнил, что чёртов инвалид занимался каким-то странным спортом, армрестлингом, именно для рук. Он запросто гнул всякие железки на музейной вечеринке Восьмого марта! Тогда Самоваров смеялся, а теперь лицо у инвалида нехорошее: злое, бледное и влажное.

— Я только вызову «скорую помощь», — побарахтался ещё Оленьков. — Вы сами просили!

— Я же сказал, что передумал. Никого вы не вызовете. Удерёте. Вы же удирать собрались? Во Францию?

— Ну и чушь же вы мелете. Я еду в служебную командировку. Зачем мне удирать? Кто вообще сейчас удирает, когда есть свобода выезда?